Нажмите Enter для поиска или ESC для закрытия
Шестидесятники

Василий Аксенов. «Воспоминания под гитару». Эссе

«Стрелец», 1987, №12. Нью-Йорк

Василий Аксенов, 1960-е

1

Родоначальник советской «гитарной поэзии» Булат Окуджава поет в библиотеке Смитсониевского замка в Ва-шингтоне. По вертикали эта комната в три раза длиннее, чем по горизонтали, высоченный сводчатый потолок, стрельчатые окна – «замок» был задуман как имитация британской го-тики, но теперь уже и сам стал готикой, ему не менее ста пятидесяти лет. За спиной у певца бюст Вудро Вилсона, выпол-ненный в черном камне. Сомневаюсь, что певец знает, чей это бюст. Я и сам долго не знал чей, хотя провел в замке целый год, пиша роман «Бумажный пейзаж». Знал только, что это не Ленина бюст. По стенам библиотеки толстенные фолианты в кожаных переплетах, сомневаюсь, что ими кто-нибудь когда-нибудь пользуется. Внимание обычно сосредо-тачивается на стендах периодики; журналы всех стран и на-правлений, вплоть до румынской «Скынтейи».

Булата представляет аудитории профессор Джозефин Уолл, которую в вашингтонской общине «русистов» назы-вают «Джози», молодая женщина, прекрасно говорящая по-русски. Здесь же присутствует профессор из Оберлина, штат Огайо, Владимир Фрумкин, бывший ленинградец, именно тот самый, что выпустил в Штатах уже два двуязычных сбор-ника песен Окуджавы с нотами.

В одной из этих книг есть фотография 1969 года, снятая на борту теплохода «Грузия», стоявшего о ту пору в порту Ялты на фоне некогда шикарных витрин ялтинской набереж-ной и невидных строений той поры, карабкающихся в горы, и далее – самих вечно восхитительных Крымских гор.

На верхней палубе сфотографировалась смешанная группа писателей и моряков – капитан Анатолий Гарагуля; старпом Анатолий Торский; поэт Константин Ваншенкин; его жена, прозаик Инна Гофф»; летчик-испытатель МаркГаллай; автор романа «Дети Арбата» Анатолий Рыбаков (роман уже в то время был написан и прочитан друзьями автора) и мы с Булатом, мне тридцать шесть, ему сорок четыре, стоим, обнявшись, его лицо повернуто в профиль, во всем облике что-то лермонтовское.

Теплоход «Грузия» долгие годы был плавающим при-станищем литературы. С легкой руки своего флотского коре-ша, ренессансного Григория Поженяна, капитан Гарагуля стал чудным другом многих, как говорили тогда, «противоречи-вых», иными словами талантливых, писателей. Немало на борту этого судна произошло веселых застолий, романтических встреч, немало, очевидно, и творческих замыслов было рожде-но. Всегда мы могли получить на «Грузии» каюту и пуститься в побег (пусть и фиктивный) от мерзких московских «кув-шинных рыл».

Как-то раз в очередном побеге, в начале романа, мы оказались с Майей зимой в Сочи. Был день фантастической прозрачности, заполненный средиземноморским бризом, пус-тынные улицы, открытые и пустые рестораны (что тоже было на грани фантастики) и даже доступные гостиницы, что уже находится за гранью; иными словами – полное ощущение бег-ства из героической реалии. Весело спускаясь по сочинской улице, именуемой Горкой, мы говорили, что для полноты счастья не хватает только, чтобы в порту стояла «Грузия». Мы завернули за угол, вошли в платановую аллею и увидели ворота порта. За ними белой горой стояла «Грузия».

Обрывки этих и множества других воспоминаний, как светляки, кружились вокруг Окуджавы в готической библио-теке Международного центра Вудро Вилсона, когда он пел свою знаменитую «Песенку о Моцарте». Ведь это именно тогда, когда снята была фотография на борту «Грузии», во-семнадцать лет назад, в мае 1969 года он первый раз публично исполнил эту песню. Произошло это на праздновании его собственного дня рождения девятого мая в ялтинском Доме творчества, псевдоампирном литфондовском хозяйстве, что развесило несколько своих террас над городом в парке с крутыми склонами, с ностальгически облупившимся фонта-ном, в центре которого трогательно скособочился литератур-ный амурчик, у которого были слегка повреждены как кры-лышко, так и пиписка, с кипарисовыми аллеями, где меж стволов, как было доподлинно известно, какое-то предыду-щее поколение писателей закопало несколько бутылок пер-воклассного шампанского, и его можно легко обнаружить, разумеется, при наличии надежного шампаноискателя.

Там были вокруг стола как представители моря, так и литературы: ренессансный о ту пору Поженян и готический Горчаков, представители драматургических племен Кирги-зии, классический Арбузов со своей дочерью княгиней Вол-конской, главный поэт и муза всего Закавказья Белла, три грека-контрабандиста и мой последователь Чехова и Элиота Славомир Волкович, лиса Алиса и кот Базилио и де-густатор массандровских подвалов Авессалом Фрамбуазович Шарафутдинов.

Как и сейчас, в Вилсоновской библиотеке, в том, не очень-то, как мы видим, едином по стилю обществе, Окуд-жава встал, поставил ногу на табуретку, укрепил на колене гитару, зарокотал и запел:

Моцарт на старенькой скрипке играет, 
Моцарт играет, а скрипка поет.
Моцарт отечества не выбирает – 
просто играет всю жизнь напролет. 
Ах, ничего, что всегда, как известно, 
наша судьба – то гульба, то пальба... 
Не оставляйте стараний, маэстро, 
не убирайте ладоней со лба.

Все обалдели. Все были тогда еще основательно молоды, даже Авессалом Фрамбуазович Шарафутдинов, не говоря уже о Белле и Славомире Волковиче. Булатовское пение, кружа-щееся над ночной Ялтой, присутствие Моцарта, вызвало по всей южноевропейской сфере России колебание романтиче-ских струн, напомнило нечто из еще ненаписанной тогда клас-сики...

...«розовый хмель Мидеотеррано подобный пене острова Крит закручивал и наши шаги по чутким коридорам Ореанды и мы низвергались с мраморных лестниц и совершали пируэ-ты на кафельных полах с сотнями писсуаров протянувшихся вдоль неподвижного моря словно строй римских легионеров...

...хмель бешеным потоком заносил нас в подкову гавани Сплита на полированные булыжники Диоклетианова града в гости к нимфе Калипсо на ее древние и вечно желанные холмы в библейские долины и романские города под шелестящими лаврами...

...и мы метались на дне кипарисового колодца под чистым темно-зеленым небом между статуями корифеев средиземно-морской цивилизации и захлебывались в эту нашу быть мо-жет последнюю юную ночь...»

Это, как говорится, так сказать, лирика, некий смут-ный набросок чувств, возникший на концерте Окуджавы через множество лет и за тридевять земель от родины. Кроме этих смутностей были и реальные наблюдения. Он постарел, как полагается, но и не более, чем полагается. Поседел, но остался тонок в талии. Сутуловат, как прежде, но не более того. Удивительно то, что за эти годы у него прибавилось вокала. Хочешь верь, хочешь не верь, сказал я ему, но мне кажется, что ты сейчас стал лучше петь, чем в молодости. Да-да, я знаю, ответил он, что-то странное произошло, в по-следние пару лет голос действительно почему-то улучшился.

Значит, это все-таки не благодаря «гласности», ухмыльнулся я. Ради каламбура иной раз и Булата не пожалеешь. Впрочем, каламбуры в сторону – магия его пения вызывает не только воспоминания, но и желание кое-что забыть. Об этом, однако, поговорим позднее.

В последнее время у нас сплошные визиты из прошлого. Одно из предсказаний догласновской поры полностью оправ-далось. В американских кругах, помнится, все спорили, какие изменения принесет послебрежневское поколение руководи-телей. Многие говорили: существенных изменений режима и системы ждать не приходится, а вот что касается стиля, то здесь изменения возможны, и прежде всего художественной элите позволят больше путешествовать.

Так и получилось: в этом сезоне в Америку приехали не только регулярные Евтушенко и Вознесенский, которые едва ли не ежегодно (если не дважды в год) чуткими поэти-ческими хоботками проводят зондаж американского общест-венного мнения, но и те, кого здесь давно не видели или даже не видели вовсе.

Три месяца провела здесь и очаровала всех Белла Ахмадулина. Она без устали читала стихи и в скромных залах местных клубов, и в престижных аудиториях Института Кеннана и Американской академии искусств. Мэр города Балти-мора вручил ей ключи от города и звание почетного гражданина, что дает ей, очевидно, право на почет и в городе-побра-тиме Балтимора – Одессе.

В Принстоне поставил «Дядю Ваню» почтенный ленин-градский мэтр Георгий Товстоногов. Большая делегация самых энергичных «перестройщиков», ведомая Климовым, посетила Голливуд.

В этой связи несколько слов об одном коротком, но почти сюрреалистическом эпизоде. Как-то в марте на ночь глядя прилетел я в Лос-Анджелес. У меня там был заказан автомобиль. В ожидании автобуса-челнока, который бы под-бросил меня в распоряжение компании «Эйвис», я стоял у подъезда компании «Континентал», мимо которой лилась бесконечная река машин всех мыслимых компаний. Подошел челнок, внутри играло радио, обычный рок-н-ролл. Вдруг музыка оборвалась и челнок сказал по-русски голосом Ролана Быкова: «Все люди доброй воли должны сплотить уси-лия в борьбе за мир на планете!»

В апреле в Вашингтоне появилась делегация советских писателей в составе Андрея Битова и Олега Чухонцева, они приняли участие в писательской конференции, организованной каким-то небедным лордом и организацией, название кото-рой можно перевести на русский как «Пшеничные края», но от которой потягивало нефтью. Мне на заседаниях этой конференции побывать не пришлось, потому что она пол-ностью совпадала с моими университетскими днями в Бал-тиморе, но, по сведениям «Литературной газеты», советские участники выступили лучше эмигрантских участников, если вообще не лучше всех.

Посещал недавно наши края самый популярный в Аме-рике советский драматург Эдуард Радзинский. Сейчас по Аме-рике ездят, по слухам, Михаил Рощин и артистка МХАТа, длинноногая, как цапля, Анастасия Вертинская. Ждут Искан-дера.

Когда-то в далекие времена многие из этих людей пели песенку Окуджавы «Возьмемся за руки, друзья».

 

2

Как вожделенно жаждет век
Нащупать брешь у нас в цепочке...
Возьмемся за руки, друзья, 
Возьмемся за руки, друзья,
Чтоб не пропасть поодиночке.

Продолжается выступление поющего поэта Булата Шал-вовича Окуджавы в библиотеке Международного центра Вудро Вилсона, что в Вашингтоне, дистрикт Колумбия.

С этой песенкой, возникшей, если не ошибаюсь, в сере-дине шестидесятых, связано воспоминание об одном москов-ском вечере, когда на сцене Клуба гуманитарных факульте-тов МГУ, что на Моховой, спонтанно собралась компания, по нынешним временам совершенно немыслимая: Булат Окуджава, Иосиф Бродский, Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина, художник Олег Целков и ваш покорный слуга. Из шести участников трое находятся в эмиграции и не очень-то, мягко говоря, ладят друг с другом, а трое оставшихся не очень-то любят появляться вместе. Группа, или, как в песне поется, «цепочка», давно распалась, если когда-нибудь сущест-вовала. Брешь, которой так вожделенно жаждал век, была великолепно нащупана, если в ней вообще была когда-то нужда. Внутри развалившейся группы остались только лич-ные человеческие связи или антисвязи – иные привязанности и даже дружеские чувства, иные враждебности и даже брез-гливость.

А в тот вечер, случайно собравшись, все не могли разой-тись и обрастали все новыми друзьями из числа молодого ис-кусства, «цепочка» все удлинялась, скатывалась в кольца застолий, рассыпалась вдруг звеньями «междусобойчиков», но потом, подчиняясь сильнейшим магнитным эффектам той поры, вновь соединялась, пока один из нас за какие-то экстравагантные эскапады не попал в милицию, откуда его скопом же, «цепочкой», и выручали.

Таких вечеров на памяти – не счесть, гораздо меньше было дней сообща, когда что-то обсуждалось и что-то серь-езное предпринималось; все тогда воспринималось в кон-тексте какого-то странного и, во всяком случае, преждевре-менного карнавала. И все-таки единство не всегда было ил-люзорным, подчас эта пресловутая «цепочка» казалась даже на удивление прочной, что, вероятно, не могло не беспокоить ревнителей вековечной мудрости «разделяй и властвуй».

Если бы какой-нибудь историк культуры вознамерился сравнить русскую художественную сцену шестидесятых годов с нынешним положением, его поразил бы масштаб развала этого единства, размеры нынешней разобщенности и даже враждебности.

Литераторы всегда друг с другом собачились, Диккенс двадцать лет не разговаривал с Теккереем, Достоевский на дух не выносил Тургенева, хотя и ездил к нему одалживать талеры, чтобы отыграться в Рулетенбурге. Молодая эйфория послесталинских лет, конечно, не могла не выветриться, не могли не вступить в силу законы среднего возраста с его раздражительностью, брюзгливостью, ощущением невознагражденности, вольными или невольными попытками самоут-вердиться за счет других, однако масштабы деструкции вы-ходят за пределы даже этих параметров и даже вызывают ощущение, что кто-то со стороны со знанием дела и старанием занимался этой проблемой, сеял рознь, распускал сплетни, подготавливал подлые щипки или удары в спину. Ссорить писателей – работа нетрудная, особенно для профессионалов.

Возраст художественного поколения уже подходит к итоговому, и если попытаться хотя бы временно вымести из избы сор и развеять кружащиеся в воздухе в поисках щеки плевки, что испускателям всегда кажутся комариными, а реципиентам верблюжьими, то можно, не боясь преувеличе-ний, сказать, что послесталинское поколение русских артис-тов, что начинало в такой удивительной сплоченности, а сей-час пребывает в такой озверительной разобщенности, все-таки основательно пропахало мировой художественный ого-род и принесло всходы, едва ли не сродни тем мандельштамовскимвиноградникам, что «как старинная битва живет, где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке». Даже и пресыщенный художествами свободный Запад не остался равнодушен к отзвукам этой «битвы», и в какой-то степени российское искусство было возвращено к его истокам.

Вот сейчас передо мной лежат два выпуска двух ведущих американских органов печати – вашингтонский «Пост» и нью-йоркский «Тайм». На этой неделе в них можно найти две большие статьи о творчестве двух крупных и полностью противоположных друг другу художников нашего поколения – кинорежиссера Андрея Тарковского и поэта Евгения Евту-шенко; в самом деле, трудно найти более несхожие личнос-ти, более отдаленные друг от друга концепции искусства и творческой судьбы.

«Пост» пишет о последнем фильме Тарковского «Жерт-воприношение» и называет свою статью весьма выразитель-но – «Тарковского медлительный ожог». Фильм наполнен страстным и в то же время элегическим воздухом подведения итогов, он как бы является поэмой смертного ложа, написан-ной кровью и огнем, попыткой все объяснить и повернуть мир.

По всему фильму, продолжает критик, разбросаны при-меты огромного мастерства, характерного для автора мону-ментального фильма 1966 года «Страсти по Андрею» об ико-нописце Андрее Рублеве. Страсть выражает себя здесь в ин-тенсивной духовности скорее, чем в действии. Раздумчивый и безмятежный, почти монашеский ритм фильма напоминает ритм грегорианских речитативов. Пульс действия столь мед-лителен, что иногда кажется, что его нет вообще.

Как и многие другие герои Тарковского, главный герой «Жертвоприношения» – это своего рода юродивый, Божий человек (в прямом переводе с английского это звучит как «святой дурак Господа Бога»). Он задается вопросом о при-роде существования и о смысле вещей. То, что он ценит боль-ше всего, воплощено в средневековых иконах и в живописи Леонардо – чистота, мудрость, невинность, посвященность. Не обошлось тут и без некоторого иронического автопорт-рета. Слова, слова, цитирует он Гамлета, если бы только мы могли заткнуться и что-то сделать...

Финальный эпизод картины – это шести с половиной минутный пожар, жертвенное сжигание дома, чудо выдержан-ной до самой последней секунды виртуозности. У некоторых зрителей манера Тарковского, безусловно, может вызвать негодование. Он требует от зрителя столь многого, что мы не-редко пребываем в оцепенении перед его мастерством.

Сопоставим с этим отзывом рецензию «Тайма» на послед-нюю книгу переводов стихов и прозы Евтушенко, и нам по-кажется, что речь идет о существах с разных планет.

Статья называется «Горячий стиль Баракко» (не “ба-рокко”) со станции Зима». У Евтушенко опять золотая пора, пишет рецензент, на этот раз гласность, поскольку еще со времен поэтических сборищ на площади Маяковского в Моск-ве этот «драматический сибиряк» был повсеместно известен как поэт оттепели. Впрочем, пишет рецензент, менее приви-легированные советские писатели знают его как мастера лавировать по тонкому льду.

Последняя книга красноречиво демонстрирует это ис-кусство; в ней много театральных поз, но они не могут скрыть укрощенности поэта. Главными мишенями поэтического гне-ва по-прежнему являются старые монстры сталинизма и бюро-кратии, препятствующие «перестройке». Прежние его ударные и неожиданные по дерзости вирши вроде «Бабьего Яра» или «Наследников Сталина» сейчас подменены расплывча-той универсальностью.

По мнению критика, стихи Евтушенко основательно выигрывают в чтении, особенно для аудитории, не знающей русского языка. В этом случае публика очаровывается не поэтическим призывом, а самим нашим языком с «его мяг-ким жужжанием и гортанными вздохами».

Последнее замечание, надо сказать, повергло меня в ос-новательное недоумение: никогда не подозревал за ВМПСомимени Тургенева подобных качеств, свойственных вроде бы братьям-грузинам, но вот сила печатного слова – теперь и в самом деле, кажется, улавливаю некоторое «мягкое жуж-жание».

Евтушенко, продолжает критик журнала «Тайм», очень гордится своей популярностью и бросает вызов критиканам.

Поделитесь в соцсетях
  • Впервые
    на острове?
  • Не теряйтесь! Подпишитесь и раз в месяц мы будем делиться с Вами нашими открытиями